Национал-большевизм: идеология и основной принцип. Национал-большевизм против национал-коммунизма Национал большевики и коммунисты

Национал-большевизм - это радикальное политическое движение, философия которого основана на консенсусе крайне левых и крайне

До сих пор не выработано единого определения и концепции данной политической мысли. Разные идеологи по-своему смотрели на движение и имели собственные идеи. Национал-большевизм был крайне популярен в Германии в межвоенный период и в России после распада Советского Союза.

Зарождение

За всю историю своего существования национал-большевики (нацболы) не смогли создать влиятельного политического движения. Поэтому довольно трудно проследить историю появления данной политической парадигмы.

Считается, что впервые такие взгляды были озвучены в 1919 году. В то время Европу охватил серьёзный политический кризис. Политические идеи, некогда считавшиеся утопическими, реализовались посредством переворотов и революций. В тот период были крайне популярны два новых течения: коммунизм и "неонационализм". Оба лагеря являлись оппозиционными друг другу. Однако некоторые мыслители находили в этих, казалось бы, противоположностях, сходные черты.

Революционное движение

Во многом национал-большевизм обязан своим появлением победе революции в России. Пришедшие к власти коммунисты стояли на позициях интернационализма. Однако некоторые деятели считали, что возможно построение и в дальнейшем коммунизма, основываясь на этнических традициях народов. Такие взгляды были очень популярны в Германии.

Раздираемая гражданскими волнениями страна, которая только что проиграла войну, скатывалась в пучину кризиса. Веймарская республика находилась в тотальной международной изоляции. Пресса и официальные лица европейских держав использовали в отношении немцев такие термины как "самая презираемая нация в Европе" и так далее.

Подобное способствовало росту национализма и сильного понятия единства среди самих немцев. Кроме того, в международной изоляции пребывала и другая страна - Советская Россия. Коммунисты категорически не принимали унижений по национальному признаку и добились значительных успехов в реформах социальной жизни населения. Берлинский профессор Пауль Эльцбахер разрабатывает концепцию союза новой Германии с Советской Россией.

Концепция союза

Прежде всего, у концепции объединения России и Германии, каковой её рассматривал национал-большевизм, была геополитическая подоплёка. Две страны занимали важнейшие места в политической жизни Европы и всего континента. Соединённые Штаты тогда не имели такого влияния на Старый свет, какое появилось у них после Второй мировой войны. Поэтому была высказана мысль, что союз Германии и России будет контролировать весь мир.

Национал-большевики предлагали создать новую политическую платформу на основе большевистской революции, но с сохранением национальных традиций и использованием этнической идентичности как двигателя революции.

Антикапитализм

Идеология национал-большевизма зиждется на радикальном неприятии капитализма. Все теоретики признавали существование классовой войны. В этой сфере парадигма практически полностью копирует взгляды, высказанные коммунистами. В соответствии с теорией считается, что весь мир делится на угнетателей и угнетённых. Но если левые рассматривают капиталистическую систему только как метод экономической эксплуатации, то нацболы рассматривают проблему и с "правой" стороны. Они считают, что капиталистический образ жизни не только исключает равные права на производимые блага, но и приводит к деградации масс.

Безнравственность капитализма активно использовалась нацболами в своей агитации, как впрочем, и коммунистами.

Немецкий взгляд

Фридрих Ленц создаёт организацию "Дер Воркампфер". Национал-большевизм обретает первую политическую партию. Многие исследователи склонны относить братьев Штрассеров к нацболам. Оппоненты Гитлера внутри национал-социалистической партии отвергали патологический расизм своего фюрера и считали, что основные усилия должны идти на борьбу с классовым врагом. Нацболы выступали за полную национализацию всей частной собственности на средства производства. При этом предлагалось ввести жёсткое государственное управление всех секторов экономики. В этом плане национал-большевики были вдохновлены успехами сталинской форсированной индустриализации.

Экономика представлялась как плановая с чётким распределением труда. Ханс Эбелинг написал несколько значимых работ по планированию коллективного хозяйства. Плановый подход был крайне популярен в среде левых западной Европы. Индустриальная эстетика была одним из идентификационных признаков нового национализма и коммунизма.

Национальная идентичность

Основной принцип национал-большевизма предполагал национальные традиции различных народов как двигатель революции. Национальная политика представлялась как достаточно консервативная и традиционалистская. Многие теоретики считали, что только сплочённость народа на основе этнической идентичности поможет построить новое общество. Отношение к религии было разное. Национал-большевики первой и особенно второй волны не были религиозны.

Они считали, что религия лишь проявления национального самосознания, поэтому не выступали против неё так радикально, как это делали коммунисты в России.

В постсоветский период стала очень популярна политическая работа, которую написал Давид Бранденбергер. Национал-большевизм, по его мнению, зародился именно в сталинскую эпоху. Исследователь привёл примеры изменения в советской системе ценностей накануне Второй мировой войны. Советская агитация стала обращаться к национальным русоцентристским мотивам и народным героям прошлого. Делалось это в рамках мобилизации населения перед грядущей войной. Были реабилитированы некоторые деятели царской России: Невский, Кутузов, Распутин и другие. Такие мотивы являются крайне эффективными. Многие политические силы и сейчас их используют.

Национал-большевизм в России

Первые отечественные нацболы появились в среде русской эмиграции. После установления советской власти некоторые диссиденты пересмотрели своё отношение к коммунизму из-за успехов нового режима. Высказывались идеи объединения взглядов и красных большевиков. Некоторые деятели даже писали научные работы и отправляли их в Москву.

Нацболы считали, что замена интернационализма и космополитизма на традиционализм и примордиальный национализм позволят ускорить

Современность

Многие современные нацболы идеализируют сталинскую эпоху СССР, считая её образцом национал-большевистской системы. Во многом это связано с апеллированием советской пропаганды к национальным традициям. После развала Советского Союза в России появилась первая национал-большевистская партия. Её лидером был Наравне с ним во главе стоял философ Дугин и певец НБП запомнились рядом довольно громких акций прямого действия в девяностых годах.

Нацболы захватывали административные здания, срывали заседания правительства, нападали на коррумпированных чиновников.

Движение критиковали как левые, так и правые. Национал-большевизм и троцкизм были всегда в жёсткой оппозиции друг к другу, несмотря на схожесть идей. Также критику

Также нацболы подвергаются критике "справа". Либералы и центристы не принимают резкие антикапиталистические позиции. В девяностых годах национал-большевистское движение приняло поистине широкий размах. Разнообразные объединения были во многих постсоветских странах. В России некоторые нацболы получили большие сроки лишения свободы при довольно странных обстоятельствах. После ареста большинства активистов движение пошло на спад. На данный момент в России и постсоветских странах нет ни одного легального национал-большевистского движения.

Сегодня выражение «национал-большевизм» неизбежно вызывает ассоциацию с Эдуардом Лимоновым, однако данный политический феномен уходит своими корнями в 20-30 годы и связан с такими мыслителями, как Эрнст Никиш и Николай Устрялов, которые, каждый своим путем, пришли к аналогичным политическим взглядам.

Впервые термин «национал-большевизм» был использованы в конце Первой мировой войны немецкими коммунистами Генрихом Лауфенбергом и Фрицем Вольфхаймом. Они призывали советы немецких рабочих и солдат отказаться от соглашений Версальского договора и начать национально-революционную войну в союзе с Советской Россией против капиталистического Запада. Национал-большевизм можно рассматривать как левое крыло в «консервативной революции». Наверное, ближе всего этому течению стоял Э. Юнгер. К представителям данного течения также можно отнести Карла Отто Петеля, Вернера Ласса, Пауля Эльцбахера, Ганса фон Хентинга, Фридриха Ленца, Бодо Узе, Беппо Ремера, Хартмута Плааса, Карла Трегера. Но, центральное значение в этом движении имел немецкий философ и политик Эрнст Карл Август Никиш (1889-1967). Удивительным образом, параллельно идеи национал-большевизма разрабатываются русским правоведом и политическим мыслителем, идеологом т.н. «сменовеховства», Николем Васильевичем Устряловым (1890-1937).

С одной стороны, спецификой национал-большевизма является его повышенный интерес к опыту русского большевизма и советскому проекту, с другой – неприятие левого интернационализма с их глобалистским проектом мировой революции и коммунизма. При этом национал-большевизм не является национализмом в обычном смысле этого слова. Национализм, как правило, связан с идеей национального государства (état-nation ). Для национал-большевизма, согласно Устрялову, высшей формой государства является полиэтническая империя. Если и должен быть государствообразующий народ, то это не подразумевает национальной унификации или неравенства этносов.

Эрнст Никиш

Свой путь политика Никиш начинал в сфере «левой» политики. Он был членом Социал-демократической партии Германии, но в 20-е годы его мировоззрение претерпело изменения в сторону национализма, в результате чего в 1926 г. его он был исключен из партии. В дальнейшем Никиш вступает в Старую социалистическую партию Саксонии , которую ставит под свой контроль. Благодаря знакомству с Августом Виннигом Никиш сближается с представителями «консервативной революции».

Постепенно в своем журнале «Сопротивление » («Widerstand ») он разрабатывает идеологию национал-большевизма. Вокруг него сплотился круг единомышленников, получивший аналогичное название. «Сопротивление » находилось в оппозиции Веймарской республики с ее либерализмом, капитализмом и западными влияниями.

Следует отметить, что Никиш известен своей резкой критикой нацизма. Он раньше других «консервативных революционеров» осознал опасность Гитлера для Германии. Уже в 1932 г. он написал памфлет «Гитлер - злой рок для Германии », а после прихода нацистов к власти встал в оппозицию режиму и стал, по сути, единственным публичным его критиком. Никиш осуждал антикоммунистическую истерию и атиславянский расизм нацистов. Большевизация Германии, по мнению Никиша, стала бы меньшим злом, чем национал-социализм. Он уподоблял агрессивные планы Гитлера против СССР крестовому походу 1240 г. со стороны «романского мира». Гитлер для него лишь агент Запада и «романского мира» (Никиш отмечал его австро-католическое происхождение), а не вождь немецкой нации:

«Против Советского Союза Гитлер стоит в едином фронте с остальными западными державами. … Тот, кто придерживается западных духовных ценностей и благ западной цивилизации, держит сторону Версаля; он поступается Германией, чтобы не ставить под удар эти ценности и блага. Это перебежчик, пусть даже он надеется на «консервативный синтез», связывающий Европу и немецкий национализм в неком «высшем единстве».

Западную природу нацизма демонстрируют его расизм, культ вождя, симпатии к Англии, компромисс с финансовым капиталом, мелкобуржуазное желание стабильности, отсутствие прусской сдержанности и строгости. Нацизм, по его словам, представляет собой «чисто буржуазное явление, последний ядовитый цветок буржуазного мира, характеризующийся византизмом, поверхностным оптимизмом, дилетантизмом, господством и недостаточной трезвостью ».

Никиш находился в подполье до 1937 г., пока не был арестован гестапо и депортирован в концентрационный лагерь, где находился до 1945 г. Став гражданином ГДР, он преподавал социологию в Берлинском университете им. Гумбольдта . После подавления рабочего восстания в 1953 г. он решил перебраться в Западный Берлин, где и провел остаток своих дней.

Особенностью немецкого национал-большевизма в сравнении с остальными теориями немецкой «консервативной революции» был особый интерес к опыту русского большевизма. Вместе с Юнгером Никиш был членом «Общества по изучению советской плановой экономики », а в 1932 г. посетил СССР, где встретился с Карлом Радеком. Национал-большевизм принимает идею классовой борьбы и социальной революции, которая должна освободить рабочего. При этом подчеркивается, что такая революция возможна лишь в контексте национальной революции:

«Только воля к классовой борьбе как политический орган и национальное вместилище воли к жизни освободит народы».

Марксистская идея пролетарской организации класса должна быть расширенна до идеи пролетарской организации всего народа, что должно привести к освобождению национального целого. Внутренняя борьба должна сопровождаться борьбой с нациями-эксплуататорами.

Абсолютным врагом для национал-большевизма на геополитическом уровне является капиталистический либеральный Запад. Отсюда идея Никиша о союзе Германия с СССР (германо-славянский блок «от Владивостока до Флессингена») с целью сокрушения западных буржуазных стран. Подобно Мёллеру ван ден Бруку, Никиш писал в работе «Третья имперская фигура » об «общности судеб» немцев и русских и о необходимости «восточной ориентации» для Германии.

История Европы рассматривается им как борьба «романского духа» (Запад) и «германского духа». Германия по своей сущности не относится к западной цивилизации, поэтому необходимо «провести полное отделение от Запада… В странах Запада к немцам относятся как к неполноценным, на Востоке же они – ведущая сила. Тем, чем был Рим для Запада, должен стать Потсдам для Востока. Мировое господство всего римского прошло, на очереди – Восток ».

Большевизм для Никиша не был тождественен марксизму. Последний был лишь внешней оберткой национальной революции. Революция 1917 г. была поистине русской революцией. Он писал, что если «Вашингтон означает господство недочеловеков и неполноценных», то Москва – «означает рождение нового ордена, нового дворянства». Благодаря тому, что большевизм разрушил буржуазные формы, началось возрождение России, «идущее из глубин первобытных славяно-азиатских инстинктов». Марксизм к этим инстинктам добавил лишь уверенность в победе и осознание собственной миссии, они обеспечили мобилизацию и подъем русской воли к жизни. В соответствии с чаяниями своего народа, Россия стала «тотальным государством», хотя марксизм бы предпочел смести государство полностью.

Идеология национал-большевизма получила свое окончательное оформление в работе Никиша «Третья имперская фигура» (1935). Третья имперская фигура – это рабочий. Данный концепт тесно связан с понятием «Рабочего» у Э. Юнгера. Это новый тип человека, субъект новой эпохи. Для него характерны коллективизм, дисциплина и способность подчиняться. Его свобода есть включенность в работу, способность мобилизоваться. Рабочий Никиша воплощает в себе «прусское начало». Рабочий как третья фигура приходит на смену двум фигурам прошлого – «вечному римлянину» и «вечному жиду». Фигура рабочего утвердит новую форму господства, основанную на имперской идее и подчинении мертвящей техники.

Николай Устрялов

Устрялов в своем политическом пути прошел от либерализма к антилиберализму, что характерно для многих политических мыслителей в России. В студенческие годы он примкнул к партии кадетов (хотя и к их «правому» крылу). Устрялов восторженно принял Февральскую революцию, видя в ней шанс преображения России и дальнейшего национального возрождения (однако позднее оценивал ее как национальный позор и начало распада государства). Октябрь же им расценен как национальная катастрофа, а большевики как фанатики бредовой идеи о мировой революции, для которых Россия – лишь средство для реализации этой идеи.

В Гражданскую войну он оказался в стане Колчака. Будучи сам демократом, Устрялов, как политический реалист, склонял Колчака к установлению диктатуры. После краха Колчака, он приходит к выводу, что большевики в данный момент являются единственной силой, способной сохранить Россию. Большевики, которые стали объединять страну и сражаться с интервентами, в его глазах оказались большими патриотами, чем белые со своими интригами с т.н. «союзниками». Устрялов пришел к выводу, что русский патриот ради России должен поддержать большевиков:

«С точки зрения русских патриотов, русский большевизм, сумевший влить хаос революционной весны в суровые, но четкие формы своеобразной государственности, явно поднявший международный престиж объединяющейся России и несущий собою разложение нашим заграничным друзьям и врагам, должен считаться полезным для данного периода фактором в истории русского национального дела».

В 1920 г. Устрялов эмигрировал в Харбин, где преподавал в Харбинском университете и работал в советских учреждениях Китайско-Восточной железной дороги (КВЖД) . Со временем у Устрялова появляются единомышленники – т.н. «сменовеховцы» (Ключников, Бобрищев-Пушкин, Потехин, Лукьянов и др.) и евразийцы (Савицкий и левые евразийцы, Эфрон, Сувчинский, Святополк-Мирский и др.). Сохранилось письмо Устрялова к Сувчинскому от 1926 года, где он указывает на свою близость евразийству:

«Слывя сменовеховцем, я в действительности ближе к евразийству, чем к недоброй памяти европейскому сменовеховству. Недавно в статье Петра Струве («Возрождение», 7 октября) прочел, что левое евразийство тождественно «национал-большевизму». Кажется, Струве, в известной мере, прав».

Устрялов даже открыто называл себя левым евразийцем, хотя евразийцев считал скорее философами, себя же – политическим публицистом. Что касается «сменовеховцев», Устрялов, хотя и старается держаться от них несколько в стороне, публикуется в их изданиях. Сначала в их первом сборнике «Смена вех » (Прага, 1921), а позднее в «Накануне » и в советском издании «Россия ».

Большевистские лидеры внимательно следили за работами Устрялова. Ленин требовал обеспечить своевременное получение «Смены вех » и «Накануне », а в 1925 г. на XIV съезде ВКП(б) Устрялова упомянул Сталин, затронув идеологию сменовеховства. Устрялова резко критиковали Зиновьев, Бухарин и Рютин.

Приняв советское гражданство, Устрялов посещает СССР в 1925 г. Его интуиции подтвердились, и он увидел, что Россия возвращается в русло своего национального бытия, что происходит «национализация Октября». В 30-е годы Устрялов полностью поддерживал Сталина как государственника, строящего за национальную империю, что было закомуфлированно в тезисе «социализм в отдельно взятой стране». Он также приветствует разгром «ленинской гвардии». По убеждению Устрялова, Сталин открыто в своей политической практике перешел на позиции национал-большевизма. Сталин, по мнению многих исследователей, в свою очередь, был не только знаком с работами Устрялова, но и подвергся их влиянию. Троцкий открыто называл Сталина устряловцем и русским империалистом.

В 1935 г. Устрялов, по-видимому, из-за распространения в Харбине русско-фашистских и антисоветских настроений, теряет работу в университете. В том же году СССР продает КВЖД Японии, что вынуждает его вернуться в СССР. В Москве он преподает в вузах, печатается в «Правде » и «Известиях ». Однако в 1937 г. по ложному доносу о шпионаже в пользу Японии Устрялов был арестован и приговорен к расстрелу.

Учение о государстве устряловского национал-большевизма можно назвать этатизмом . Устрялов полагал, что современное человечество развивается под знаком государственности, поскольку сегодня только государство может стать тем единым целостным началом, которое может скрепить такое многообразное явление, как историческая жизнь народа. В полном соответствии с политическим учением Платона, о котором написал работу, он полагал, что «принцип государственного блага освящает собою все средства». Устрялов, подобно «консервативным революционерам» и евразийцам, понимал государство органицистски:

«…государства – те же организмы, одаренные душой и телом, духовными и физическими качествами. Государство – высший организм на земле и не совсем неправ был Гегель, называя его «земным богом».

Поскольку для государства стремление к расширению является естественным (это требование «исторического духа»), высшей формой государства является империя, объединяющая множество народов. Империя обладает великой культурой, которую характеризует многообразие, «цветущая сложность», как сказал бы К.Н. Леонтьев.

Вообще, Устрялов (вслед за К.Н. Леонтьевым и Н.Я. Данилевским) был убежден, что

«лишь «физически» мощное государство может обладать великой культурой. Души «малых держав» не лишены возможности быть изящными, благородными, даже «героичными», но они органически не способны быть «великими». Для этого нужен большой стиль, большой размах, большой масштаб мысли и действия».

XX век Устрялов называет веком империализма («великодержавия»), когда каждая сильная нация создает свою специфическую империю. Он пишет о германском, английском, американском, турецком и российском империализмах. При этом он осуждает империализм, который относится к окружающим народам презрительно и грабительски. Содержанием истории является столкновение различных империализмов, в результате чего меняется «политический ландшафт» мира. В этом Устрялов видит особую красоту, «печать высшей мудрости» и «приговор исторического духа».

Государство Устрялов рассматривал не только как властный аппарат или управленческую организацию, противопоставляемую обществу, но как организм, который составляют следующие элементы: территория, население, власть .

Территории он придавал наибольшее значение как самой ценной части «государственной души», поэтому его можно считать представителем русской геополитической мысли.

Идеология же вторична по отношению к бытию государственного организма. Это положение было определяющим для Устрялова в его принятии советского режима с его чуждой русской цивилизации идеологией. Если есть власть, народ и территория, то душа государства неизбежно преобразит любую идеологию в «почвенном» ключе, в соответствии с национальным характером. Поэтому Устрялов предрекал «обрусение коммунизма».

Что касается власти, то Устрялов считает форму правления исторически обусловленной. Для Средних веков подходила монархия, для Нового времени – парламентская республика. В XX веке имеет место закат «формальной демократии», т.к. пришли в упадок «идеалы 1789 года». Устрялов указывает на лицемерие современного парламентаризма, который прикрывается «волей народа», т.к. на самом деле политику делает инициативное меньшинство. Поскольку современное общество тяготеет к солидаристским и социалистическим идеологиям, грядет время, когда «формальная демократия» переродится в свою противоположность, индивидуализм XIX века превратится в этатизм XX века.

Грядущий политический строй Устрялов, вслед за О. Шпенглером, называет «цезаризмом». Цезаризм является тоже своего рода демократией, поскольку народ передает власть «инициативному меньшинству», завершенному «инициативнейшей фигурой». Примеры возникающего цезаризма Устрялов находит не только в СССР, Италии, Германии, но даже в Англии и США, которые прикрываются фасадом «формальной демократии».

Будучи этатистом и консерватором, Устрялов был далек от революционного романтизма, он считал, что революционный взрыв следует «предотвращать до последней минуты, не теряя надежды обойтись без него». Но, тем не менее, революция – это, порой неизбежный, факт реальности. Революция есть выявление затянувшейся болезни государственного организма, она есть «вскрытие нарыва», которое необходимо для исцеления. Революция, таким образом, может иметь положительный, катартический характер для государства. Так, русская революция, несмотря на все принесенные ею ужасы, в целебном огне рождает новую Россию,

«которая чается нам свободной от грехов России прошлого, хотя и глубоко связанной с ней единством субстанции, дорогих воспоминаний, единством великой души…»

При этом чтобы революция была подлинной и завершилась зарождением новой государственности, она должна быть народной, и не важно, под какими лозунгами этот народ стоит. Такая революция черпает из глубин народного духа творческие начала для нового строительства.

Схема диалектического развития революции такова: якобинство-термидор-бонапартизм. Якобинство – разрушение старого государства; здесь может царить террор и полный разрыв с национальными традициями. Термидор – период органической контрреволюции. Крайности революции уничтожаются самими революционерами, которые переходят к государственному строительству. Это не возврат назад и отказ от революции, но выявление истинных задач революции, которые были неведомы самим революционерам. Бонапартизм есть синтез якобинства и термидора:

«Он – сгусток подлинно революционных соков, очищенных от романтических примесей утопии с одной стороны и от старорежимной отрыжки с другой. Он – стабилизация новых социальных интересов, созданных революцией… Это – реакция, спасающая и закрепляющая революцию, по речению Писания: не оживет, аще не умрет».

Кроме того, бонапартизм есть синтез дореволюционного государства и послереволюционного государства, или возвращение государства в свое национальное русло, но на качественно новом уровне. «Бонапартом» русской революции Устрялов считал Сталина. Сталинизм она рассматривал как органическую для России форму цезаризма.

Если говорить конкретно о большевистской идеологии, то Устрялов конечно не принимал ее атеизм, материализм, экономический детерминизм и другие положения, но он находил в ней близость христианским ценностям, в отличие от нацизма и фашизма, имеющих, по сути, языческую природу. Это касается идей социальной справедливости, братства, творческого преобразования природы. Устрялов пишет:

«В большевистской воле к новой земле и к новому небу неуклонно набухают все предпосылки подлинно трудового, религиозно-творческого отношения к миру и человеку – в то время как в большевистском интеллекте все еще пузырится и топорщится старый мелкобуржуазный, интеллигентский атеизм».

Сегодня, когда дихотомия «левого» и «правого» более нерелевантна, когда мы наблюдаем окончание все трех политических идеологий Модерна (либерализм, коммунизм, национализм), все более актуальными становятся модели, которые не укладываются в привычные для нас схемы политического анализа: консервативная революция, евразийство, новые правые, идентаризм, альт-райт и др. В этом контексте изучение наследия немецкого и русского национал-большевизма оказывается, на наш взгляд, весьма важным и необходимым для выработки новой политической теории и идеологии.

Примечания

Вообще, Устрялов полагал, что на ранних этапах своего развития государство было связано с племенем, расой, народностью, но в итоге оно приобрело независимое и самодовлеющее значение. Такое государство скорее создает народ, чем народ это государство.

Никиш Э. (вып. 1). – М., 2011. С. 211.

1. Корни наших провалов

На первый взгляд, проигрыш патриотической оппозиции в последние годы - вопрос тактики, политической реализации, социальной конкретики. Существует иллюзия, что на уровне идеологии все ясно и понятно, и что лишь коварство, ловкость внутреннего врага (пятая колонна), мощная поддержка Запада и особенный идиотизм народа неизменно обеспечивают русофобам победу за победой.

Я убежден, что это не совсем так. Более того, совсем не так. Поражение национальных и коммунистических сил не случайно. Оно имеет глубинные исторические и идеологические корни, и не сводится к простой бездарности лидеров, пассивности масс и мощи врага. Все гораздо сложнее.

2. Не красно-коричневые, но розово-бледные

Патриотическую оппозицию одно время называли “красно-коричневой”, подчеркивая сочетание в ней коммунистических и националистических элементов. Такое название шокировало, в первую очередь, самих патриотов, которые увидели в нем лишь оскорбление. Это показательно. Почти никто не ощущал себя красно-коричневым. Были красные, были белые, были даже коричневые (но это экзотика). А красно-коричневых не существовало. Проханов в какой-то момент предложил термин “красно-белые” - он был точнее, но тоже не прижился.

Да, сочетание социалистических и патриотических симпатий оппозиции налицо. Но на уровне политики это обстоятельство находило выражение в довольно искусственном и прагматическом альянсе сил, ни одна из которых и не думала о возможности идеологического синтеза. Правые и левые политики объединялись (например, в ФНС) исключительно в прагматических целях, не испытывая к союзникам ни малейшей идеологической симпатии. Коммунисты так и оставались коммунистами, причем в последней по времени позднесоветской, брежневской версии (кроме маргиналов-ностальгиков, типа Нины Андреевой и экзотических сталинистов). Правые - монархисты, неоправославные, националисты и т.д. - представляли собой совсем уж искусственное образование, неуклюже воссоздающее дореволюционные структуры, не имея с ними никакой прямой исторической связи. Причем в объединенную оппозицию постоянно собирались одни и те же политики (их имена навязли в зубах), которые отличались почти откровенным безразличием к идеологии и стремились лишь занять место на первом фланге политической жизни. Поэтому “красные” были скорее “розовыми”, а “коричневые” уж совсем не “коричневыми”, а слегка “белыми”, “бледными”.

При этом существовала одна важнейшая особенность структуры оппозиции. На уровне простых патриотов речь шла именно о ярком ощущении единства социальных и национальных требований и идеалов, а лидеры, напротив, постоянно перескакивали от беспринципного прагматизма к идеологическому сектантству. Простые патриоты были, на самом деле, именно “красно-коричневыми”, а вожди представляли гораздо более расплывчатые оттенки, подчас непонятные для них самих. К примеру, идеологические приоритеты Сергея Бабурина вообще не поддаются классификации. Но не за счет их оригинальности, а за счет их совершенной невыразительности, уклончивости, осторожности... Вместо синтеза патриотическая идеология была прагматическим и искусственным альянсом. Причем на уровне идей все выглядело крайне убого.

3. Безысходный брежневизм

Розовые (с разной степенью откровенности) ориентировались либо на знакомые брежневские модели (точно воспроизведенные по духу и стилю в КП РФ), либо повторяли модель европейской социал-демократии, для которой подчас так же не чужды национальные симпатии (французский социалист Шевенман). При этом крах СССР объяснялся исключительно “происками темных сил”, под которыми понимались мондиалисты и “пятая колонна” (часто, просто “евреи”). Идеальный пример такой позиции - Егор Лигачев, до сих пор убежденный, что все в СССР было в порядке, и что, если бы не Яковлев и Арбатов, то страна и дальше процветала бы.

Такая логика абсолютно безответственна. Люди, ограничивающие анализ краха великой державы таким примитивным объяснением, показывают, что напрочь лишены элементарного исторического чувства и понимания настоящего этапа истории. Позднесоветская модель и европейская социал-демократия имеют весьма отдаленное отношение к “красному”. Несмотря на очевидные преимущества любой (даже самой отвратительной) социалистической системы над капиталистической, нельзя упускать из виду главный момент - если социалистическая система пала, то этому с необходимостью предшествовала долгая (хотя, возможно, скрытая) болезнь, разложение, вырождение. Возврат к брежневизму так же невозможен, как воскрешение трупа посредством операции (даже удачной) над тем органом, болезнь которого и стала причиной смерти. Нынешние коммунисты, однако, либо этого не понимают, если они честны, либо цинично эксплуатируют ностальгию масс, стремясь, на самом деле, стать лишь обычной парламентской партией социал-демократического толка, которая спокойно уживается с мондиализмом и либерализмом.

Таким образом, нынешние “розовые” не имеют вообще никакой серьезной позитивной модели, и даже стройной идеологической концепции. Наблюдение за членами в КП РФ в Думе и вовсе приводит к ужасающим выводам - этим людям все глубоко безразлично, кроме своего личного возвращения к социальным постам, утерянным в ходе реформ.

4. Безысходный монархизм

Не менее печально дело обстоит и среди “правых”, “белых” (“бледных”). Здесь либо маскарад (казаки, поручики, хоругви), либо архаическая черносотенность, сдобренная сугубо советскими шизофрениками, безответственный антисемитизм (который, на самом деле, ничего не может толком объяснить), либо православно-монархическая риторика, которая также не учитывает глубинных исторических причин краха Империи, как нынешние коммунисты не учитывают глубинных причин распада СССР. Так же нет никакой позитивной программы, лозунги выдаются за идеологию, аргументы подменяются эмоциями. О фашистах и говорить нечего, чаще всего это просто сбрендившие менты либо подростки-идиоты. При этом наши “фашисты” чаще всего понимают себя как крайне правых, т.е. отличаются предельным антикоммунизмом и шовинизмом.

5.Бацилла бездарности поразила лидеров

Отсутствие позитивной и стройной идеологии у каждой из двух половин объединенной оппозиции совершенно естественно приводит к отсутствию таковой и на уровне объединения. Две неопределенные и безответственные, бездарные и недоделанные формы соединяются в нечто еще более чудовищное и уродливое. Это не красно-коричневые, но пародия на них. Следы глубокого биологического вырождения, отмечающего черты большинства патриотических лидеров, дополняют картину.

Неужели с таким набором можно всерьез рассчитывать на победу над умным, исторически сознательным и идеологически развитым и единым противником?

Конечно, на индивидуальном уровне российские либералы не далеко ушли от патриотов. Но за них думает Запад. А это серьезно, это сотни аналитических центров, миллионы долларов, структурная поддержка правительства США и руководства НАТО. В такой ситуации даже законченный идиот сможет развалить страну, особенно если учесть сколь бездарный, но жадный до власти и славы контингент находится на противоположном политическом полюсе.

Провал патриотов и на сегодняшнем, и на предыдущем, и не будущем этапе, имел, имеет и будет иметь, в первую очередь, идеологическую причину.

Я давно заметил одно асимметричное явление: на патриотических вечерах и митингах невозможно отделаться от чувства, что сидящие в зале простые патриоты гораздо умнее, глубже и подготовленней, чем пребывающие на сцене и выступающие в роли “пастырей”. Не то, чтобы каждый по отдельности зритель умнее. Нет, это не так. Но все вместе рядовые патриоты чувствуют и понимают все здоровее и чище, чем лидеры. Постепенно эта замеченная мной еще в 91-92 годах аномалия привела к полному отчуждению масс от политических вождей. Возникла стена непонимания. Постепенно органичное единство, солидарность, единство мысли и действия, намечавшиеся на первом героическом этапе (осада Останкино, май 1993, защита Белого Дома), сменились апатией, усталостью и отчуждением. Многие объясняют это усталостью и депрессией от чреды поражений и полного отсутствия реальных побед. На самом деле, постепенно сказывается идеологический вакуум, неспособность разработать и оформить синтетическое мировоззрение. В дальнейшем эти процессы только усилятся. На чудо здесь надеяться не стоит. Фатальные ошибки, типа голосований за Лебедя, необоснованных надежд на КП РФ, увлечения балаганной ЛДПР и другими, еще более провальными проектами, будут не сокращаться, а множиться.

Идеологический вопрос - главный, центральный. Именно он является ключевым для всей патриотической оппозиции. Отрицать это может только человек, которому, в глубине души, ход русской истории довольно безразличен, а личные и групповые интересы затмевают судьбу нации, сколько бы альтруистических и высоких слов при этом ни произносилось.

6. Где искать альтернативу?

Единственный адекватный ответ на запрос времени следует искать в направлении, где левые и правые тенденции, социальное и национальное, были бы объединены в настоящем и глубоком синтезе.

При этом следует искать вехи такого синтеза именно в собственной, а не в среднеевропейской истории 30-40х годов.Обратившись, например, к ситуации середины 19 - начала 20 веков, к предреволюционной эпохе, мы практически сразу сталкиваемся с целым спектром политических и идеологических тенденций, которые во многом отвечают требованиям искомого синтеза. Речь идет о той идейной среде, в которой вызрела Революция. Показательно, что большевики были здесь до поры до времени не самой главной силой. Русская Революция черпала свои энергии из огромного блока идей и партий, кругов и салонов, которые разделяли две общие установки -социальный утопизм и веру в мессианское предназначение России. В своей книге “Идеология национал-большевизма “ Михаил Агурский блестяще выстроил генеалогию этого направления, уходящего одновременно и к декабристам, и к славянофилам, и к народникам, и к социал-демократам, и к мыслителям Серебряного века, и к эсерам, и в конце концов, к большевикам.

Имя этой тенденции - национал-большевизм.

Самым известным его представителем, охотно называвшим себя самого и своих единомышленников этим именем, был Николай Устрялов. Выходец из кадетской партии, последовательный националист, изначально примкнувший к белым и занимавший высокий пост в правительстве Колчака, Устрялов быстро понял национальный характер большевистской власти и антинациональную, атлантистскую миссию белого дела. Оставаясь в эмиграции, в Харбине, где он работал простым библиотекарем, Устрялов пропагандировал свои взгляды в Советской России и в среде тех, кто ее покинул. Он был основателем движения “сменовеховства”, которое оказало огромное влияние на идеологическую ситуацию в самой России. По отношению к Устрялову определялись позиции в период внутрипартийной полемики вначале между Троцким и Зиновьевым -Каменевым-Сталиным, позже между Зиновьевым-Каменевым-Бухариным уже против Сталина.

Аналогичное движение существовало в те же 20-е - 30-е годы и в Германии. В самом широком смысле оно называлось Консервативной Революцией и было представлено такими гениальными мыслителями как Освальд Шпенглер, Мартин Хайдеггер, Эрнст Юнгер, Артур Мюллер ван дер Брук, Герман Вирт. Но собственно национал-большевистским было его левое крыло, вождем которого был замечательный политик и публицист Эрнст Никиш. Никиш написал в 1932 пророческую книгу - “Гитлер - злой рок для Германии”, в которой он с поразительной прозорливостью указывал на причину грядущей катастрофы в случае прихода национал-социалистов к власти. Самой страшной ошибкой он считал расизм, антикоммунизм, славянофобию и солидарность с англосаксами и капиталистическими тенденциями. Он оказался сто раз прав. В 1937 году он был схвачен нацистами и приговорен к пожизненному заключению.

Но не только эти исторические национал-большевики олицетворяют данное идеологическое и мировоззренческое направление. Оно гораздо шире и многообразнее. Устрялов и Никиш лишь обобщили и систематизировали, свели воедино основные силовые линии, определявшие национальные и социальные традиции России и Германии. В этом синтезе сошлись и Хомяков и Чаадаев, и Герцен и Аксаков, и Леонтьев и Бакунин, и Мережковский и Ленин. Национал-большевизм был не просто политической силой, но историческим методом, философской школой, мировоззренческой платформой, намного превышающей политические кружки или литературные издания.

7. Принципы национал-большевизма

Национал-большевизм - сугубо русская идеология, она традиционно и изначально сочетала в себе революционно-бунтарские, социальные (левые) мотивы с глубоким национализмом, безграничной любовью к тайне России, к ее уникальной и парадоксальной судьбе. Исторически это направление отличалось в высшей степени критическим отношением к либерально-бюрократической монархии Романовых (кстати, и сами славянофилы ненавидели Петра и резко критиковали Санкт-Петербургский период русской истории). Сомнение вызывала и синодальная послераскольная Церковь, подчиненная светским властям, послушная, формальная, часто лицемерная.

Но, вместе с тем, не западничество, не “просвещенная” Европа рассматривалась национал-большевиками и их предшественниками как образец для подражания. Напротив, Запад и все с ним связанное вызывало глубокую неприязнь. Отсюда, кстати, ненависть к капитализму, считавшемуся и являющемуся сугубо западным явлением (см. труды Макса Вебера и Вернера Зомбарта). Капитализм рассматривался национал-большевизмом как экономическое воплощение философии индивидуализма, развившегося на католическом и протестантском Западе. Социализм же, общинный строй, считался сугубо традиционной православной и, шире, евразийской социальной системой. Оппозиция Запад-Восток виделась и как религиозная (католичество + протестантизм + Французское Просвещение - византизм, православие), и как экономическая (капитализм -социализм).Но социализм, предлагаемый национал-большевиками, был антидогматическим, гибким, привязанным к национально-религиозным, этическим, а не абстрактно-теоретическим догмам. Тезис о диктатуре пролетариата не признавался. Вместо него утверждалась диктатура труда, в том числе крестьянского, сохранение мелкой частной собственности, особенно на селе, утверждался культ семьи, спартанского образа жизни, этика самопожертвования и героическая мораль преодоления инерции. Правая версия этой идеологии встречается в теории Нового Средневековья Бердяева, в мистико-теократической утопии Мережковского. Левый вариант восходит к доктринам Лаврова, Михайловского, левых эсеров (хотя никакой догматической ортодоксии в этих вопросах не существовало Идеология была открытой, гибкой, настаивающей лишь на соблюдении основных силовых направлений. В частностях были возможны самые разнообразные решения, что могло привести исторических национал-большевиков как к признанию Советской власти, так и к ее радикальному отвержению.) Революция понималась национально, патриотически. Новое общество, новый порядок должен был быть подчеркнуто русским - национальным и универсальным одновременно, каким и является в идеале русский человек, Всечеловек Достоевского. Именно так и понимался долгое время “интернационализм” русскими революционерами - не как космополитическое смешение, но как триумф русской духовной всечеловечности.

Национал-большевизм - готовая идеология, отвечающая всем критериям русской судьбы. Конечно, не она стала главенствующей в СССР. Узкий догматизм, бюрократия, вечная цепкая и тупая посредственность, как всегда, все испортили, извратили, подточили изнутри. Лучшие идеологи, светлые умы национал-большевизма, гении, подготовившие триумф Революции, искренние сторонники большевиков были зверски уничтожены, унижены, растоптаны. Именно за это надо спросить с брежневцев и их предшественников (а также наследников). Именно поэтому самодовольное чиновничество поздних партийцев, предавшее вначале духовные истоки своей идеологии, а потом и великую страну, должно получить смачную пощечину (а не наши голоса на выборах). Подобно нацистам, превратившим светлые идеи Консервативной Революции в кровавую и отвратительную пародию, советизм наплевал в свой животворный источник, и поэтому не мог не рухнуть.

Но национал-большевизм за это не ответственен. Напротив, именно он находится в идеологически безупречном положении - - недостатки Совдепа строго равны отступлению от национал-большевистских принципов. Его достоинства - прямое следствие национал-большевизма.

На нынешнем этапе национал-большевизм крайне актуален. Вот его основные принципы:

1. Против либерал-капиталистического строя, против атлантизма, Запада, США и инструментов его господства -НАТО, МВФ и т.д. А значит против всех представителей этой идеологии в России.
2. Но вместе с тем и против романовского монархизма и фарисейской псевдорелигиозности, свойственных “белых”.
3. А также против бюрократизированного Совдепа (особенно брежневского) и его сегодняшних наследников, планомерно сдающих оппозицию за подачки русофобской западнической власти.

Симметрично трем глобальным отрицаниям, существует три глобальных утверждения. Национал-большевизм:

1. За самобытный Русский Путь, русский социализм, верность национальным корням и извечным константам русской истории - - общинность, соборность, антиутилитаризм, всечеловечность, имперскость.
2. За древнюю традицию, национальную культуру, возврат к идеалам и ценностям древней русской доктрины “Москва -Третий Рим”.
3. За общество без богатых и бедных, за братство и материальное равенство, за солидарность и справедливость. За социальные идеалы народников, коммунистов, социалистов-революционеров, русских национал-анархистов.

Это широкий спектр, открытый и для прошлого и для будущего, резонирующий с настроениями русского народа в его исторических константах, независимо от эпохи или исторического момента. Если не сбивать людей в сектантство, не навязывать им искусственные и противоречивые, ничего не объясняющие и никуда не ведущие концепции, они естественно и органично выберут именно это. Это идеологическая константа русской души. Не будь национал-большевизма и симпатий широких русских масс, октябрьской революции никогда не случилось бы, а империя не рухнула бы. Не утрать коммунисты живой стихии национал-большевизма, СССР никогда не распался бы, и социализм продолжал бы свое триумфальное шествие по планете. (Кого-то, конечно, пришлось бы побеспокоить, но это детали - всем мил не будешь).

Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы предвидеть, чем кончатся ставки патриотов на промежуточных, довольно случайных, прагматически ориентированных вождей - на людей, не имеющих никакого стройного мировоззрения, парвеню и начетчиков, оставшихся без работы чиновников или тщеславных выскочек, не укорененных в русской традиции, не обладающих достаточным интеллектуальным кругозором, зараженных позднесоветской умственной ленью и не ведающих ни о духе ни о букве глубинной русской идеи - национал-большевизме. Объединенная оппозиция, ФНС, движение Руцкого, движение Согласие (или как оно там точно называлось) - все полный провал, и в результате голоса отдают откровенному сионисту Лебедю (марионетке Чубайса и Радзиховского), бессильным и неумным пенсионерам или балаганному любителю порнозвезд (типичный кидала с Одесского рынка). Это позор.

Придется в сотый раз начинать с начала. Но с нового Начала. Надо строить на прочном фундаменте и не пугаться геркулесовых трудов, тяжкой и невыносимой работы с одуревшим народом и контуженной интеллигенцией. И в первую голову должна идти ИДЕОЛОГИЯ.

Национал-большевизм.

Большевизм, фашизм, национал-социализм – родственные феномены?

Леонид ЛЮКС

Заметки к одной дискуссии

Большевизм, фашизм и национал-социализм, одновременно возникшие на исторической арене, знаменовали приход новой политической эпохи

В центре внимания моих заметок — три движения или режима, взорвавшие все традиционные понятия политической науки. Цели, которых они пытались достичь, были сформулированы уже некоторыми радикальными мыслителями XIX века, однако вообще по характеру своему эти цели были совершенно утопическими. В XX веке выяснилось, однако, что эти утопии не столь далеки от жизни, как это представлялось вначале.

Осуществление утопических грёз XIX столетия стало возможно не в последнюю очередь благодаря тому, что проводились они в жизнь действительно революционными методами. Уже Первая мировая война с её тотальной мобилизацией и высокоразвитой технологией уничтожения людей показала, на каком хрупком основании до сих пор базировалась европейская цивилизация. Не зря многими современниками эта война расценивалась как «мировая катастрофа».

Все три движения, о которых мы говорим, — большевизм, итальянский фашизм, национал-социализм — обязаны своим возвышением именно этой войне. Однако Первая мировая война, несмотря на революцию в технике уничтожения, которая ей сопутствовала, не руководствовалась какими-либо революционными целями. Цели участников войны, этой «мировой катастрофы», не взрывали рамок традиционной великодержавной политики. И только режимам, возникшим на развалинах европейского порядка 1914 года, предстояло перевернуть все прежние представления о политике.

Классический тезис: «политика — искусство возможного» был грубо осмеян ими. Искать компромисса с внутриполитическим оппонентом, как это было характерно для времён либерализма, им и в голову не приходило. Общий процесс эмансипации, развернувшийся в ХIХ столетии, приведший к освобождению общества из-под государственного контроля, новейшими тираниями был мгновенно свёрнут. Но, в отличие от авторитарных государств старого толка, деспотии XX века не ограничились политическим подавлением своих подданных.

Они не только исключили общество из политики и атомизировали его, но и подчинили его идеологической доктрине. Прежнего, скептического человека, доставшегося им от либеральных времён, они постарались уничтожить и создать вместо него нового человека. Этот новый человек должен был слепо повиноваться вышестоящим и верить в непогрешимость вождя и партии.

Неудивительно, что в этом отношении большевизм, фашизм и национал-социализм, одновременно возникшие на исторической арене и знаменовавшие приход новой политической эпохи, многим авторам, в том числе и некоторым коммунистам, представлялись сущностно родственными явлениями.

1. Большевистская и фашистская/нацистская тактика борьбы за власть

В ноябре 1922 года, то есть вскоре после так называемого похода на Рим, один из коммунистических авторов писал о Бенито Муссолини:

«У фашизма и большевизма общие методы борьбы. Им обоим всё равно, законно или противозаконно то или иное действие, демократично или недемократично. Они идут прямо к цели, попирают ногами законы и подчиняют все своей задаче» (1).

Николай Бухарин:
«Характерным для методов фашистской борьбы является то, что они больше, чем какая бы то ни было партия, усвоили себе и применяют на практике опыт русской революции»

Несколько месяцев спустя сходную мысль высказал Николай Бухарин:

«Характерным для методов фашистской борьбы является то, что они больше, чем какая бы то ни было партия, усвоили себе и применяют на практике опыт русской революции. Если их рассматривать с формальной точки зрения, то есть с точки зрения техники их политических приёмов, то это полное применение большевистской тактики и специально русского большевизма: в смысле быстрого собирания сил, энергичного действия очень крепко сколоченной военной организации, в смысле определённой системы бросания своих сил (…) и беспощадного уничтожения противника, когда это нужно и когда это вызывается обстоятельствами» (2).

Эти и подобные тезисы лежали в основе теории тоталитаризма, которая подчеркивала поразительные сходства между коммунистическими и фашистскими режимами и движениями.

Верно ли, что большевистская тактика служила образцом для фашистов, а впоследствии для национал-социалистов? Верно ли, что своим первоначальным успехом они были обязаны в первую очередь той бескомпромиссности и воле к власти, которой научились от большевиков? Конечно, нет. В отличие от большевиков, ни фашисты, ни национал-социалисты не были в состоянии захватить власть в одиночку. Они нуждались в мощных союзниках и вербовали их себе в рядах господствующего истеблишмента Италии (или, соответственно, Веймарской республики).

В своём очерке истории русской революции Лев Троцкий пишет, в частности, что одного-двух верных правительству и дисциплинированных полков было бы достаточно, чтобы предотвратить большевистский переворот. То, что таких воинских частей не нашлось, показывает, как далеко зашёл развал российского государственного аппарата в промежутке между Февральской и Октябрьской революциями.

Ни в Италии, ни в Германии не было и речи о подобной деморализации в правящих верхах. Послевоенный кризис их, разумеется, ослабил, но ключевые позиции в аппарате власти они прочно удерживали в своих руках. Все революционные выступления, все попытки переворота как слева, так и справа ими успешно отражались.

Из того обстоятельства, что в странах Запада практически невозможно оказалось захватить власть против воли правящей элиты, крайне правые очень скоро сделали соответствующие выводы. Они обнаружили большую гибкость, большую способность учиться, нежели Коминтерн. Если западные коммунисты продолжали свои фронтальные атаки на государство, итальянские фашисты, а несколько позднее и национал-социалисты начали борьбу за тех, в чьих руках была сосредоточена власть. Они следовали двойственной тактике: подобострастно «легалистской» по отношению к правящей верхушке и бескомпромиссно насильственной — к «марксистам».

Расходясь с существующей правовой системой ничуть не менее радикально, чем коммунисты, они вместе с тем подчеркивали, что сама их борьба, ведомая нелегальными методами, служит лишь восстановлению порядка и авторитета власти.

«Фашизм возник вслед за социалистическим экстремизмом как логическое, закономерное (…) средство противодействия», — утверждал Муссолини в ноябре 1920 г. Гитлер сам в ходе мюнхенского процесса 1924 г. называл себя фюрером революции против революции.

Но качественное различие между применением насилия справа или слева видели не только фашисты и национал-социалисты. Сходным образом мыслили многие итальянские и немецкие консерваторы, и это стало решающим фактором успеха крайне правых.

Гитлеровская идея «легальной революции», вызывавшая насмешки многих современников, в условиях Веймарской республики была явно перспективнее программы «пролетарской революции». Сходным образом дело обстояло и в Италии 1920-х гг. Там новый режим также возник не вследствие насильственного переворота, как в октябре 1917 года в России, а на основе компромисса.

Как фашисты, так и национал-социалисты пытались затушевать это обстоятельство, им тоже хотелось бы гордиться тем, что они, как и большевики, открыли новую эру в истории. Поэтому в обоих случаях свой приход к власти они старались стилизовать под её захват, даже под революцию. Широкие массы сторонников двух этих движений воспринимали события 1922 г. в Италии и 1933 г. в Германии также как своего рода революции. Вместе с тем, путь социальной революции в обеих этих странах был закрыт из-за заключения союза фашистов и национал-социалистов с консервативной правящей элитой. Территориальная экспансия оказалась, в сущности, тем единственным клапаном, через который можно было выпустить создавшееся при этом социальное напряжение.

То, что тоталитарные режимы в России, с одной стороны, и в Италии и Германии, с другой — имели разные истоки, обусловило и различный характер этих режимов, в том числе и на более поздних стадиях их развития. До конца 1950-х гг. эти различия нередко оставлялись без внимания западными теоретиками тоталитаризма.

Лишь в 1960-е гг. в теории начались заметные сдвиги. Чем более детальному исследованию подвергали фашизм, национал-социализм, большевизм, тем больше обнаруживалось отличий. Поэтому некоторые авторы даже поставили под вопрос само понятие фашизма (3). Исследователи большевизма, со своей стороны, начали всё жестче разделять сталинский, до- и послесталинский периоды развития советского государства (4). Интенсивное изучение особенностей отдельных тоталитарных диктатур не сопровождалось сравнительным анализом. Исследования фашизма и коммунизма развивались теперь сравнительно независимо друг от друга, и у них становилось всё меньше точек соприкосновения.

Мало что изменил здесь и так называемый спор немецких историков, начатый в 1986 г. Эрнстом Нольте. Пытаясь снять с Третьего рейха и Освенцима клеймо исторической исключительности, Эрнст Нольте и его единомышленники указывали на множество параллелей между советским режимом и нацистским государством. Эти параллели давно известны, их подробно исследовали ещё классические теоретики тоталитаризма. И если отвлечься от апологетических пассажей его работ, Нольте в «споре историков» не сказал ничего принципиально нового.

2. Большевистская вера в прогресс

В конце 1980-х гг., в пору горбачёвской перестройки, теория тоталитаризма неожиданно возродилась в Советском Союзе. В течение нескольких десятилетий она представлялась догматикам сталинского толка средством идеологической борьбы в руках классового врага — капитализма. Вследствие горбачёвских реформ расшатались некоторые догмы, прежде казавшиеся неколебимыми, что привело, в частности, к снятию табу с теории тоталитаризма. Многие российские авторы с этого момента также начали, вслед за некоторыми западными коллегами, продолжая дело создателей теории тоталитаризма 1920-х гг., говорить о разительном сходстве между большевизмом и фашизмом (5).

Однако современные российские представители концепции родства двух феноменов, как и их предшественники, недооценивали тот факт, что между коммунизмом и фашизмом, по крайней мере, в прошлом, существовала почти непереходимая пропасть.

Эта несопоставимость связана не в последнюю очередь с тем, что большевизм в идеологическом плане был укоренён в принципиально иной традиции, нежели фашизм, а в особенности национал-социализм. Большевики были страстными приверженцами веры в прогресс и науку, унаследованной от классиков марксизма.

Маркс развивал свои идеи в эпоху, когда в Европе господствовали позитивистский оптимизм, вера в прогресс. Научная революция начала XX в., в корне перевернувшая позитивистские верования в устойчивость материального мира и законов природы, не коснулась марксизма как системы. В начале века отдельные представители марксизма испытали влияние таких мыслителей, как Бергсон, Ницше, Владимир Соловьёв или Эйнштейн , попытались соединить марксизм с некоторыми новыми идеями. Ленин принадлежал к числу наиболее ожесточённых противников подобного рода экспериментов. Нельзя исправлять Маркса, повторял он снова и снова. Партия — не семинар, на котором обсуждаются разные новые идеи. Это боевая организация с определённой программой и с чёткой иерархией идей. Вступление в такую организацию влечёт за собой безусловное признание её идей (6). Ленин оставался верен наивному материалистическому оптимизму XIX в., не имея достаточно полного представления о новых идеях и проблемах, затронутых европейской культурой в XX в. И этой его установке предстояло стать характерной для большевизма в целом.

Но у большевиков были и иные причины верить в прогресс — причины, неразрывно связанные с особенностями развития России. К началу века Россия оставалась промышленно неразвитой страной, технологический прогресс был ей остро необходим. На Западе же, напротив, индустриализация и урбанизация достигли к этому времени такой стадии развития, что породили сомнения в осмысленности самих этих процессов. Понять, в чём состояла сущность того кризиса модернизации, в котором находился Запад, большевики не могли. Они исходили из российской ситуации и полагали, что страна тем ближе подходит к решению всех своих социальных проблем, чем больше она производит промышленной продукции. Что именно в Германии, крупнейшей индустриальной державе Европы, могло прийти к власти национал-социалистическое движение, отвергавшее модернизацию и мечтавшее об «аграрной Германии» — такого большевики понять не могли. Всякую критику в адрес научно-рационального и материалистического миропонимания они воспринимали как пережиток тёмных суеверий прошлого. Свою веру в науку они считали последним словом европейской культуры. Популяризация научных и технологических «чудес» должна была заменить в большевистской России веру в религиозные чудеса. И надо сказать, что в 1920-е- 30-е гг. вера в науку в России действительно приобрела почти религиозный характер.

3. Культурный пессимизм правых радикалов

У национал-социалистов коммунистическая вера в прогресс, в будущее, могла вызвать лишь насмешку. Они не собирались плыть по течению истории. Напротив, они пытались любой ценой овладеть им, обратить его вспять. Повсюду им виделись приметы разложения и упадка, за которыми мерещились тени мощного всемирного заговора. «Закат Европы», по их мнению, можно было предотвратить, обезвредив инициаторов этого заговора, — евреев, масонов, плутократов и марксистов.

К числу идеологических предтеч фашизма и национал-социализма относятся европейские пессимисты, ещё на рубеже ХIХ-ХХ веков распространявшие видения близящегося заката европейской культуры. Одну из величайших опасностей, грозящих европейской цивилизации, они усматривали в так называемом «восстании масс». Организованное рабочее движение они считали наиболее опасной силой такого восстания.

Чтобы противостоять этой опасности, угрожающей снизу, идеологические предшественники фашистов и национал-социалистов, такие, например, как социал-дарвинисты, предлагали пересмотреть существующие понятия морали. Так, по их мнению, не слабых и угнетённых нужно защищать от сильных, а наоборот, сильных и лучших — от слабых, то есть от большинства, массы. Сострадание к слабому представлялось им совершенно отжившей идеей (7).

Позднее эти представления подхватили национал-социалисты. Они идеализировали законы биологической природы и пытались целиком перенести право сильного, царящее в природе, на человеческое общество.

По своей хозяйственной и социальной структуре Италия занимала промежуточное положение между Россией и Германией. Большая разница между Югом и Севером в уровне индустриального развития привела к тому, что в Италии одновременно развёртывались два противоположных процесса. С одной стороны, кризис модернизации, кризис либерализма со всеми его пессимистическими выводами, — как в Германии, с другой же — тенденция к модернизации отсталой части страны, как в России. Итальянский фашизм соединял в себе обе эти тенденции.

Немецко-русский социал-демократ Александр Шифрин писал в 1931 г.: в Италии существует самый современный фашизм внутри слаборазвитого капитализма, в Германии же, напротив, отсталый фашизм в сложном и высокоразвитом капиталистическом пространстве. Шифрин полагал, что попытка национал-социалистов реализовать их утопические социальные и хозяйственные проекты не выдержит жёсткого отпора со стороны немецких капиталистов. Гитлер не понимает законов современного высокоиндустриализированного общества. Отсюда его ненависть к «сокрушительной мощи» крупного капитала (8). Как считал Шифрин, большинству немецких капиталистов было ясно, что национал-социалистическое мировоззрение идёт вразрез с важнейшими хозяйственными принципами тогдашнего немецкого общества. Однако он переоценивал дальновидность тогдашнего большинства немецких промышленных магнатов.

4. Большевистское и фашистское отношение к элитам

Отношение итальянских фашистов к модернизации можно обозначить как промежуточное между позициями национал-социалистов и большевиков. Оно было, с одной стороны, более оптимистичным, чем позиция национал-социалистов, но, с другой стороны, в нём присутствовали пессимистические ноты, которых не было у большевиков. Либеральная парламентаристская система работала в Италии хуже, чем где-либо в Западной Европе, поэтому и критика парламентаризма в Италии была особенно остра. Здесь очень рано начались поиски альтернативы парламентско-демократической системе. Вопрос об обновлении, о возрождении правящей элиты был в Италии начала XX века особенно насущным. Анализируя механизм образования элиты, итальянские мыслители достигли примечательных результатов.

Для большевиков иерархически-элитарный принцип представлялся идеалом «реакционного», отмирающего класса. Идеал равенства они считали единственно возможной и оправданной целью массовых революционных движений. Фоторабота Александра Родченко «Колонна “Динамо”» (1930)

Многие мыслители из других европейских стран работали над сходными проблемами и тоже создавали модели, по которым можно было бы заново создавать элиты. Однако в Италии критика существующей системы должна была иметь особенно весомые политические последствия, так как социально-политическая структура Италии отличалась необычайной лабильностью (неустойчивостью — прим. SN). Из-за этой лабильности Италии пришлось сыграть роль сейсмографа, особенно чувствительного к определённым политическим процессам в новой Европе. Возможно, поэтому Италия и стала первой европейской страной, в которой к власти пришло анти-парламентаристское, праворадикальное массовое движение, ставившее целью обновление правящей элиты.

Для большевиков иерархически-элитарный принцип представлялся идеалом «реакционного», отмирающего класса. Идеал равенства они считали единственно возможной и оправданной целью массовых революционных движений. Эту веру большевики унаследовали от дореволюционной русской интеллигенции.

Русская интеллигенция, сама будучи элитой нации, считала, что кризис, в котором находилась Россия на рубеже веков, можно преодолеть не путём создания новой, сильной и жизнеспособной элиты, а путём отказа от каких бы то ни было элит. Русская этика — этика эгалитаристская и коллективистская, пишет эмигрантский историк Георгий Федотов. Из всех форм справедливости равенство для русских — на первом месте (9).

Чувство вины русской интеллигенции перед собственным народом, возмущение социальными несправедливостями достигали беспримерной интенсивности. Простой народ идеализировался русской интеллигенцией как воплощение добра. Все понятия, все культурные достижения, недоступные пониманию угнетённых классов, отбрасывались как излишние и безнравственные.

«Долгое время у нас считалось почти безнравственным отдаваться философскому творчеству, — пишет философ Николай Бердяев , — в этом роде занятий видели измену народу и народному делу. Человек, слишком погруженный в философские проблемы, подозревался в равнодушии к интересам крестьян и рабочих» (10).

Представители интеллигенции сами себя считали лишними — коль скоро им не удавалось все силы отдавать на служение народу.

Большевики унаследовали от русской революционной интеллигенции убеждение, что «истинная» революционная партия непременно должна бороться за свержение любой элиты, против самого иерархического принципа. Правда, у большевиков было определение партии как «авангарда рабочего класса», но оно существенно отличалось от фашистского понятия элиты. Цель авангарда — по крайней мере, в теории — проведение в обществе эгалитарного принципа, а не нового иерархически-элитарного. Несмотря на тот факт, что общество, построенное большевиками после революции, всё-таки носило иерархический характер, идее равенства в большевистской идеологии по меньшей мере до начала 1930-х гг. придавалась высочайшая ценность.

Хотя большевики установили беспримерный по своей жесткости деспотический режим, сами себя они продолжали считать защитниками угнетённых и обездоленных. Тем самым они остались верны некоторым традиционным европейским представлениям, восходящим к Ветхому и Новому Завету. Правда, большевики грубо подавляли любые конфессиональные объединения. Но при этом они сами претендовали на то, что смогут честнее и эффективнее, чем церковь, отстаивать идеалы социальной справедливости и равенства. Национал-социалисты, напротив, совершенно отказались от этих идей. И их враждебность по отношению к исходному европейскому образу человека привела к тому, что их самих в конце концов стали считать врагами всего человечества. Это обстоятельство легло в основу одного из самых противоестественных во всемирной истории альянсов — союза англосаксонских демократий со сталинским режимом, режимом, гора трупов под которым была ничуть не меньше, чем под Третьим Рейхом.

При этом не следует забывать, что западные державы первоначально позволяли себе заигрывание с Гитлером. Гитлер разыгрывал роль защитника Европы от большевистской угрозы, и поначалу ему вполне удалось убедить некоторых западных политиков. Однако в конце концов в Лондоне и Париже поняли, что Гитлер не способен к самоограничению, что вероломство относится к числу его основных принципов. Уже в 1936 г. — то есть во времена западной политики умиротворения — это заметил немецкий социал-демократ, биограф Гитлера Конрад Хейден. Он писал: «Гитлер не тот человек, с которым находящийся в здравом уме станет заключать договоры, это — явление, которое можно или победить или быть поверженным им» (11).

К пониманию этого обстоятельства в Лондоне пришли в 1940 г., когда руководство правительством перешло к Черчиллю . Когда в июне 1941 г. началась война Германии против Советского Союза, Черчилль, с 1917 г. принадлежавший к числу самых радикальных антикоммунистов, ни минуты не сомневался, какую из двух деспотий следует поддерживать Великобритании.

Эрнст Нольте, которого никак невозможно подозревать в симпатии к большевикам, пишет по этому поводу: «Советский Союз, невзирая на ГУЛАГ, был ближе западному миру, чем национал-социализм с его Освенцимом» (12).

5. Большевизм и национал-социализм на международной арене

Поведение Гитлера на международной арене соответствовало модели, которую позднее сформулировал Генри Киссинджер , определивший внешнюю политику революционной державы. Эта держава в принципе неспособна к самоограничению. Дипломатия в традиционном смысле, сущность которой составляют компромисс и признание собственных границ, была практически отброшена революционными государствами, так как шла вразрез с их конечными целями.

По своей хозяйственной и социальной структуре Италия занимала промежуточное положение между Россией и Германией. Большая разница между Югом и Севером в уровне индустриального развития привела к тому, что в Италии одновременно развёртывались два противоположных процесса. С одной стороны, кризис модернизации, кризис либерализма со всеми его пессимистическими выводами, - как в Германии, с другой же - тенденция к модернизации отсталой части страны, как в России

Конечной целью Гитлера было: завоевание жизненного пространства на Востоке; уничтожение евреев и коммунистов. И он твёрдо решил добиться осуществления этих целей уже в кратчайшие сроки. Он снова и снова повторял, что не хочет оставлять исполнение этой великой задачи своим преемникам. В то же время, у него было чувство, что время работает против «нордической расы», что она постепенно разрушает саму себя. К этим характерным особенностям многие историки возводят головокружительную радикализацию национал-социалистической политики, попытки в один миг создать новый мировой порядок, то есть мир без евреев, цыган и душевнобольных.

Коммунисты тоже стремились к установлению нового мирового порядка. Однако у них никогда не было точной даты, когда это «светлое будущее» должно наступить. Их время было не столь ограниченно, как время Гитлера. Они действовали в убеждении, что история на их стороне, так как всемирная победа коммунизма была, по их мнению, исторически неотвратима. Поэтому и рискованные политические шаги в направлении скорейшего приближения этой победы были не нужны. Поэтому внешняя политика большевиков, как правило, была достаточно осторожной и гибкой. Большевики не раз совершали однозначно агрессивные шаги, но, как правило, — в отношении изолированных, в силовом отношении безнадёжно уступающих Советскому Союзу государств, так что риск сводился к минимуму. Случаи игры ва-банк — характерная черта гитлеровской модели поведения — в советской политике встречались редко.

И ещё несколько слов о фашистской Италии. Следует заметить, что итальянский фашизм, несмотря на свои агрессивные жесты и вопреки своей жажде войны, не сумел придать нового измерения самому понятию войны. Поле действий Муссолини, благодаря сильной позиции итальянских консерваторов, оказалось сильно ограничено, да и военные силы Италии были весьма скромны. Консерваторам, поддерживавшим Муссолини, удалось взять под контроль процесс радикализации фашистской диктатуры и ввести режим в институциональные, прежде всего, династические рамки. Поэтому многие авторы справедливо оценивают итальянский фашизм как «незаконченный тоталитаризм» (13). Массовых убийств, ставших конститутивной чертой как национал-социализма, так и сталинизма, здесь не было. Как заметил в 1941 г. немецко-американский политолог Зигмунд Нойманн , итальянский фашизм, несмотря на свою манию величия, не начал мировой революции; это сделал лишь национал-социализм (14).

Развивая новые представления о войне, НСДАП могла опереться на то, что милитаризация политической мысли в Германии имела давнюю традицию. Английский историк Льюис Нэмьер даже назвал войну одной из форм немецкой революции (15). Но было бы неверно считать, что Гитлер довёл до логического конца прусский милитаризм. Ведь мировоззренческая война на уничтожение, развязанная национал-социалистами, не имела ничего общего с прусской традицией.

Однако новый способ ведения войны, при котором были сметены все до тех пор существовавшие нормы этики и военного права, оказался возможным потому, что он нашёл поддержку у существенной части немецкого офицерского корпуса. Другой английский историк, Алан Баллок , указал на то, как мала, в сущности, была роль столь самодовольного германского генштаба во второй мировой войне (16). Легко заметить также, что офицеры, принявшие гитлеровское понятие войны без какого-либо существенного сопротивления, сомневались, можно ли нарушить законы прусского кодекса чести, а таковым они считали присягу «фюреру», несмотря на то, что Гитлер был тираном и основателем стратегии уничтожения. Заметное сопротивление деспоту способны были оказать лишь немногие. Многие боялись «анархии» и «коммунистической угрозы» в случае свержения Гитлера.

Нельзя не заметить здесь параллели с поведением большевистских противников Сталина, так называемых старых большевиков, подавляющее большинство которых отказалось от применения силы против тирана (17). И здесь решающую роль сыграл страх перед анархией и распадом системы. О систематическом и последовательном противодействии сталинской деспотии со стороны старых большевиков не может быть и речи. И при этом не следует забывать, что старые большевики отнюдь не были пацифистами, чуждыми насилия. Они без какого бы то ни было сомнения применяли грубо террористические методы борьбы против так называемого классового врага. Но поместить Сталина в категорию «классовых врагов» они были не в состоянии.

Сталин и Гитлер знали моральные колебания и табу своих оппонентов и бессовестно пользовались ими. Конрад Хейден говорил о Гитлере, что тот знает своих противников лучше, чем они сами знают себя, поскольку он внимательно следит за ними и поскольку игра на чужих слабостях составляет важную часть его политики (18). Эти слова Хейдена можно применить и к Сталину. Как Сталин, так и Гитлер понимали, каких границ не смогут переступить их политические противники.

6. Культ вождя в большевизме, фашизме и в национал-социализме

В заключение ещё некоторые соображения относительно культа вождей, представлявшего собой как при крайне правых режимах, так и в Советском Союзе при Сталине своего рода государственную доктрину.

Вождистские амбиции Муссолини и Гитлера были с такой готовностью поддержаны многочисленными группировками в Италии и Германии, поскольку оба диктатора играли на тоске многих итальянцев и немцев по сильному «государю», «цезарю», возникшей ещё на рубеже ХIХ-ХХ веков.

Харизматический вождь, пришествие которого многие европейские мыслители предсказывали ещё в XIX в. и в начале XX в. — кто с тревогой, кто с надеждой, — призван был заместить господство безличных институций господством личной воли. Непрозрачные, сложные институциональные образования, с одной стороны, подавляют человека своей анонимностью, с другой — обнаруживают бессилие, когда речь идёт о преодолении кризиса. Отсюда широко распространённое желание вернуть в политику личность, тоска о харизматическом герое. Эта тоска, в сочетании с твердым убеждением как Муссолини, так и Гитлера, что они-то и есть «цезари», которых так ждала Европа, расчистили обоим дорогу к власти.

Цезаристская идея имела давнюю историю в европейской традиции. Уже Макиавелли мечтал о вожде, который своими подвигами и героическими деяниями освободит Италию от закосневших традиционных установлений и объединит страну. Примером для «князя» Макиавелли стали итальянские кондотьеры эпохи Возрождения. Они возникали из ничего, всем бывали обязаны только самим себе и благодаря своим выдающимся личным качествам достигали славы и власти. Они смещали все династии и институции и проводили коренные преобразования в государствах, подчиненных их господству.

Наполеон также воплощал собой, разумеется, в гораздо больших масштабах, тот же самый принцип.

В русской истории, напротив, «цезаристские» тенденции практически не имели места. На Руси бывали цари, проводившие в русском обществе не менее радикальные преобразования, чем «цезари» на Западе. Но всякий раз речь шла при этом об этатистской революции сверху, которую инициировали и осуществляли легитимные правители России. Поддержка низших слоев русского народа, на которую иногда опирались цари, также мало похожа на европейское преклонение перед фигурами «цезаристского» толка. Царя почитали не за его личные качества или подвиги, а скорее как носителя определённых функций. В нём видели хранителя православной веры и естественного лидера религиозно санкционированного политического порядка.

Первоначально большевизму также был чужд культ вождей. В этом он отличался от фашизма и национал-социализма, которые с самого начала фиксировались на личности фюрера. Напротив, большевизм был первоначально структурирован по идеократическому принципу. Здесь высшей инстанцией выступало учение, сначала марксистское, потом марксистско-ленинское. Но в 1930-е гг. партия большевиков постепенно превратилась в партию с вождём во главе. Культ Сталина приобрёл в СССР характер государственной доктрины. В создании этого культа принимали участие не только марионетки и выученики Сталина, но и многие большевики первого поколения, вовсе не убеждённые в его непогрешимости и всеведении. Почему же они преклонялись перед Сталиным? Они делали это по вполне макиавеллистскому расчёту. Культ вождя, по их мнению, должен был, прежде всего, придать стабильность партии, переживавшей после смерти Ленина период разброда и фракционной борьбы.

Так и в Германии в создании культа фюрера участвовали не только его преданные сторонники, но и представители старой элиты, следовавшие совсем иным традициям. С НСДАП их связывала общая ненависть к Веймарской республике. Веймар воплощал собой разброд, декаданс, внешнеполитическое унижение, а также не в последнюю очередь – «гнилой» компромисс с внутриполитическим противником, то есть с социал-демократией. Они идеализировали старый патриархальный порядок, но при этом хорошо сознавали, что в современном политизированном обществе их реставраторская программа не имеет шансов осуществиться. Принцип вождизма казался им в данном случае идеальным выходом из положения. С одной стороны, он связывал воедино политизированные массы и в то же время означал конец эпохи компромиссов с классовым врагом, то есть с социал-демократическим рабочим движением.

Эрнст Никиш — один из самых радикальных критиков Гитлера — характеризовал поведение правящей элиты Германии в 1936 г. такими словами:

«(Они) были сыты по горло господством безличного закона и презирали ту свободу, которую он даёт; они хотели служить “человеку”, личностному авторитету, (…), фюреру. Они предпочитали перепады настроения, самодурство и произвол личного “вождя” строгой регламентации и жёстким правилам нерушимого законного порядка» (19).

Расчёт их, в конце концов, оказался в высшей степени опрометчивым. Так же ошиблись и большевики, на чьих плечах была выстроена новая система. Как в Германии, так и в Советском Союзе не учли, что система с вождём-фюрером во главе означает неограниченный и неконтролируемый произвол, который неизбежно обрушится однажды и на тех, кто его создавал. Ибо любая критика в адрес непогрешимого вождя рассматривалась как святотатство, и это обстоятельство надолго сковало всякое сопротивление диктаторам.

(Перевод с немецкого)

Примечания:

1. Die Kommunistische Internationale 4.11.1922, S. 98.

2. Двенадцатый съезд РКПб, 1923. Стенографический отчет. М. 1968. С. 273.

3. Turner H.A. Fascism and Modernisation // World Politics 24, 1974, p. 547-564; Allardyce, G. What Fascism is Not: Thoughts on the Deflation of a Concept // American Historical Review 84, 1979. p. 361-388.

4. Cohen S.F. Bolshevism and Stalinism / Tucker R.С., Ed. Stalinism. Essays in Historical Interpretation. NY, 1977. Tucker R..С. Stalin as Revolutionary 1879-1929. NY, 1973. Hough J.F., Fainsod, M. How the Soviet Union is Governed. Cambrige / Mass 1979, p. 522 f. Deutscher I. Russia in Transition / Ironies of History. Essays on Contemporary Communism. L. 1967, p. 27-51.

5. Игрицкий Ю.И. Концепция тоталитаризма: уроки многолетних дискуссий на Западе // История СССР, 6, 1990. C. 172-190. Gadshijew K. Totalitarismus als Phдnomen des 20. Jahrhunderts в: / Jesse E., Hrsg.: Totalitarismus im 20 Jahrhundert. Eine Bilanz der internationalen Baden Baden 1996, S. 320-339. Хорхордина Т.Ш. Архивы тоталитаризма (Опыт сравнительно-исторического анализа) // Отечественная история, 6, 1994. С. 145-156.

6. Валентинов Н. В. Встречи с Лениным. Нью-Йорк, 1979. С. 252.

7. Zmarzlik, H. G. Der Sozialdarwinismus in Deutschland. Ein geschichtliches Problem // Vierteljahrshefte fьr Zeitgeschichte, 1963, S. 246-273.

8. Wandlungen des Abwehrkampfes // Die Gesellschaft, 4, 1931, S. 409 f.

9. Федотов Г. Народ и власть // Вестник Российского Студенческого Христианского Движения, 94, 1969. С. 89.

10. Бердяев Н. А. Философская истина и интеллигентская правда / Вехи. Сборник статей о русской интеллигенции. М. 1991. С. 12.

11. Heiden K. Adolf Hitler. Das Zeitalter der Verantwortungslosigkeit. Eine Biographic Zurich 1936. 347.

12. Nolte E. Der Europдische Bьrgerkrieg 1917-1945. Nationalismus und Bolschewismus. B. 1987. S.549

13. Aquarone A. L’ organizzazione delle Stato totalitario. Turin, 1965; Sarti R. Fascism and the Industrial Leadership. The Study in the Expansion of Private Power under Fascism. Berkeley 1971, p. 69; Bracher K.D. Zeitgeschichtliche Kontroversen. Um Faschismus, Totalitarismus, Demokratie. Munchen 1976. S. 23.

14. Neumann S. Permanent Revolution. Totalitarism in the Age of International Civil War. NY 1965, p. 111.

15. Namier The Course of German History. / Facing East. London 1947, p. 25-40.

16. Bullock A. Hitler, Eine Studie uber Tyrannei. Dusseldorf 1977. S. 65 1f.

18. Heiden K., Op. cit., S. 266.

19. Niekisch E. Das Reich der niederen Dämonen. Hamburg, 1953, S. 87.

НАЦИОНАЛ-БОЛЬШЕВИЗМ
разновидность коммунистической идеологии, пытающаяся соединить космополитические идеи Маркса и Ленина с национальными, патриотическими взглядами русского народа.
Используя псевдомессианские мотивы «последнего и решительного боя», спекулируя на естественном многовековом стремлении людей к «царству всеобщего братства и справедливости», большевикам удалось обольстить русский народ, замутить и исказить его исконное христианское самосознание, искалечить и растлить соборную душу России, привычно, легко и быстро откликавшуюся на всякий мессианский зов. Народ согрешил, поверив лукавым вождям и лживым пророкам, - он поддался дьявольскому соблазну: собственными усилиями, без Бога построить «рай на земле».
Только такая великая, всемирная, абсолютная цель могла в какой-то мере оправдать в глазах русского человека те неимоверные жертвы, которые год за годом требовала от него «пролетарская» власть. Только поверив, что все они необходимы для достижения окончательного, вечного мира и «всечеловеческого братства», мог русский человек скрепя сердце согласиться на утерю своих привычных ценностей. Многие из тех, кто громил древние святыни и безжалостно уничтожал «классовых врагов», делали это, искренне веря, что вот, еще одно, последнее усилие - и распахнутся сияющие ворота в то самое «светлое будущее», которое им так уверенно обещали.
По сути дела, доктрина коммунизма узурпировала, извратив и опошлив, те неисчерпаемые источники могучей религиозной энергии, которые веками питали русскую жизнь, обеспечивая духовное здоровье народа и величие державы.
Но такая узурпация имела свои неизбежные «издержки». Главная из них заключалась в том, что - в своем большинстве - благонамеренные и доверчивые русские коммунисты принимали всерьез все провозглашенные лозунги. Они бесхитростно и рьяно стремились к созидательному труду, искренне намереваясь строить то сказочное царство всеобщего братства, о котором твердило «единственно верное» учение. Разрушительная, губительная сила дьявольского «совдеповского» механизма в этой вязкой благонамеренной среде слабела год от года, несмотря ни на какие усилия «посвященных» механиков, безраздельно, казалось, контролировавших все его важнейшие элементы.
Практически сразу же после революции в административно-управленческом сословии СССР сложились две фракции, две различные партии, непримиримые по своему отношению к стране, в которой они властвовали. Одна часть искренне ненавидела Россию и ее народ, видя в ней лишь полигон для испытания новых идей или запал для взрыва «мировой революции». Вторая, в меру своего искаженного понимания, все же радела об интересах страны и нуждах ее населения. Борьба между этими фракциями длилась - то затихая, то разгораясь с новой силой, но не прекращаясь ни на миг, - вплоть до уничтожения СССР в 1991.
Великая Отечественная война стала в этой борьбе переломным этапом. Уже к концу 30-х годов созрели предпосылки для пробуждения русского патриотизма и национального самосознания народа, которым к тому времени два десятилетия кряду правили, от имени которого беззастенчиво выступали откровенные русофобы - по большей части инородцы, превратившиеся в настоящий привилегированный, «эксплуататорский» класс. Когда же война со всей остротой поставила вопрос о физическом выживании русского народа и существовании государства - в национальной политике советского руководства произошел настоящий переворот.
Нет, ни одна из догм официального коммунистического мировоззрения не была ни отвергнута, ни даже слегка пересмотрена. Но реальное содержание «идеологической работы в массах» изменилось резко и принципиально, обретя несомненные национал-патриотические черты. При этом - надо отдать Сталину должное - пересмотр осуществлялся решительно и целенаправленно во всех областях: от культурно-исторической до религиозной.
Русская история и национальная культура из объектов глумления, грязных оскорблений и нападок вдруг превратились в объекты почитания, вернулись на свое законное, почетное место. И, несмотря на то что сделано это было весьма избирательно и непоследовательно, результаты не замедлили сказаться повсюду - на фронте и в университетских аудиториях, среди партийных функционеров и простых крестьян.
Ученые вдруг заговорили о том, что «обличения русского народа» могут быть «по вкусу» лишь «тем историкам, которые не сумели понять глубоких дарований, великой умственной, социальной и технической энергии, заложенных в русском народе», что «насмешки... над невежеством и варварством русского народа» антинаучны, что подобные обвинения есть «злостный миф, заключающий в себе суждения большей части европейцев о России и русских людях». Вдруг оказалось, что на подобный «обвинительный акт» у России есть достойный ответ, причем «отвечает уже не наука, а вся многообразная жизнь русского народа».
Столь же серьезными были изменения и в области церковно-государственных отношений. 4 сентября 1943 на совещании, проходившем в одной из загородных резиденций Сталина, было решено пересмотреть государственную политику в области религии. В тот же день в Кремле Сталин принял специально доставленных по такому случаю из разных концов страны виднейших православных иерархов: патриаршего местоблюстителя митр. Сергия (Страгородского), ленинградского архиерея митр. Алексия (Синайского) и экзарха Украины митр. Николая (Ярушевича).
Сталин - подчеркнуто - начал беседу с того, что высоко отозвался о патриотической деятельности Православной Церкви, отметив, что с фронта поступает много писем с одобрением такой позиции духовенства и верующих. Затем поинтересовался проблемами Церкви.
Результаты этой беседы превзошли всякие ожидания. Все до единого вопросы, которые были поставлены иерархами, говорившими о насущных нуждах клира и паствы, были решены положительно и столь радикально, что принципиально изменили положение Православия в СССР. Было принято решение о созыве архиерейского собора и выборах патриарха, престол которого 18 лет пустовал из-за препятствий со стороны властей. Договорились о возобновлении деятельности Священного Синода. В целях подготовки кадров священнослужителей решили вновь открыть духовные учебные заведения - академии и семинарии. Церковь получила возможность издания потребной религиозной литературы - в том числе периодической.
В ответ на поднятую митрополитом Сергием тему о преследовании духовенства, о необходимости увеличения числа приходов, об освобождении архиереев и священников, находившихся в ссылках, тюрьмах, лагерях, и о предоставлении возможности беспрепятственного совершения богослужений, свободного передвижения по стране и прописки в городах - Сталин тут же дал поручения «изучить вопрос». Он в свою очередь предложил Сергию подготовить список священников, находящихся в заточении, - и немедленно получил его, ибо такой список, заранее составленный, был митрополитом предусмотрительно захвачен с собой.
Итоги внезапной «перемены курса» стали поистине ошеломляющими. В несколько ближайших лет на территории СССР, где к началу войны оставалось, по разным данным, от 150 до 400 действующих приходов, были открыты тысячи храмов, и количество православных общин доведено, по некоторым сведениям, до 22 тысяч. Значительная часть репрессированного духовенства была возвращена на свободу. Прекратились прямые гонения на верующих и дикие шабаши «Союза воинствующих безбожников», сопровождавшиеся святотатственным пропагандистским разгулом.
Русь оживала. Церковь выстояла. В беспримерной по своему размаху и ожесточению войне с Православием богоборцы были вынуждены отступить.
Знаменитый сталинский тост на победном банкете - «За великий русский народ» - как бы подвел окончательную черту под изменившимся самосознанием власти, соделав патриотизм наряду с коммунизмом официально признанной опорой государственной идеологии. Православному читателю будет небезынтересно узнать, что ни Гитлер, начиная роковую для него войну с Россией, ни Сталин, завершая ее столь знаменательным тостом, вероятно, понятия не имели о пророчестве, еще в 1918 произнесенном в Москве блаженным старцем, схимонахом Аристоклием. «По велению Божию, - говорил он, - со временем немцы войдут в Россию и тем спасут ее (от безбожия. - Прим. авт.). Но в России не останутся и уйдут в свою страну. Россия же затем достигнет могущества больше прежнего».
Могущество СССР как геополитического преемника Российской Империи после Второй мировой войны безусловно возросло до невиданных размеров. Внутри же его правящей элиты по-прежнему шла смертельная борьба «националистов» и «космополитов». Фракцию внутрипартийных «славянофилов» к этому времени возглавил Жданов.
С 1944 он работал секретарем ЦК ВКП (б) по идеологическим вопросам, до этого десять лет совмещал работу в Центральном Комитете с руководством Ленинградской партийной организацией, имел широкие связи, крепкий «тыл» в партийных низах и являлся одним из самых влиятельных советских вельмож. В 1946 Жданов выступил с резким осуждением «безродных космополитов», что - применимо к области мировоззрения и культуры - означало признание глубинных, многовековых национальных корней русского самосознания. В развитие этих новых идеологических установок ЦК в том же году принял ряд постановлений, «канонизировав» таким образом процесс «разоблачения и полного преодоления всяких проявлений космополитизма и низкопоклонства перед реакционной культурой буржуазного Запада».
Торжество «националистов» оказалось, однако, недолговечным. Главным противником Жданова во внутрипартийной борьбе был всемогущий Берия. И если в прямом столкновении он проиграл, то в области тайных интриг удача оказалась на его стороне. Два года спустя, когда Жданов умер, Берия использовал замешательство противников для того, чтобы «раскрутить» в Ленинграде - главном оплоте внутрипартийного национализма - грандиозный процесс по типу довоенных судебных инсценировок, под прикрытием которого попытался осуществить чистку партийного аппарата от «перерожденцев-националистов».
Митрополит Иоанн (Снычев)

Источник: Энциклопедия "Русская цивилизация"

Смотреть что такое "НАЦИОНАЛ-БОЛЬШЕВИЗМ" в других словарях:

Национал большевизм, национал большевизма … Орфографический словарь-справочник

- (НБ) политико философская парадигма, возникшая в среде русской эмигрантской интеллигенции, суть которой заключалась в попытке соединить коммунизм и русский национализм. Отличается от «национал коммунизма», под которым понимают соединение… … Википедия

Национал-большевизм - идейное течение, возникшее в среде белоэмигрантской интеллигенции в нач. 1920 х гг., признававшее большевист. рев цию началом необходимого этапа нац. развития и укрепления рос. государственности. Термин впервые был использован К. Радеком в… … Российский гуманитарный энциклопедический словарь

М. 1. Направление в политике и идеологии, сочетающее идеи большевизма и национализма [национализм 1.]. 2. Переход от утопических мечтаний о мировой революции к решению задач национального строительства, к возрождению хозяйства, промышленности, к… … Современный толковый словарь русского языка Ефремовой

национал-большевизм - национ ал большев изм, а … Русский орфографический словарь

национал-большевизм - (2 м), Р. национа/л большеви/зма … Орфографический словарь русского языка

Лидер … Википедия